Кувшинка

В группах, как обычно, продолжались беседы. Однажды Гурджиев сказал, что хочет провести опыт по отделению личности от сущности. Всех нас это очень заинтересовало, так как он уже давно обещал «опыты», но до сих пор их не было. О методах я рассказывать не буду, а просто опишу людей, которых он избрал для опыта в первый вечер. Один был уже не молод; это был человек, занимавший видное положение в обществе. На наших встречах он часто и много говорил о себе, о своей семье, о христианстве, о событиях текущего момента, связанных с войной, о всевозможных «скандалах», которые вызывали у него сильнейшее отвращение. Другой был моложе; многие из нас не считали его серьёзным человеком. Очень часто он, что называется, валял дурака или вступал в бесконечные формальные споры о той или иной детали системы безотносительно к целому. Понять его было очень трудно: даже о простейших вещах он говорил беспорядочно и запутанно, самым невероятным образом смешивая всевозможные точки зрения и слова, принадлежащие разным категориям и уровням.

Пропускаю начало опыта. Мы сидели в большой гостиной: разговор шёл как обычно.

Теперь наблюдайте, — прошептал мне Гурджиев.

Старший из двух, который с жаром о чём-то говорил, внезапно умолк на середине фразы и, казалось, утонул в кресле, глядя прямо перед собой. По знаку Гурджиева мы продолжали разговаривать, не обращая на него внимания. Младший стал прислушиваться к разговору и наконец заговорил сам. Мы переглянулись. Его голос изменился. Он рассказывал нам о некоторых наблюдениях над собой, говоря при этом просто и понятно, без лишних слов, без экстравагантностей и шутовства. Затем он умолк и, потягивая папиросу, как будто о чём-то задумался. Первый продолжал сидеть с отсутствующим видом.

— Спросите его, о чём он думает, — тихо сказал Гурджиев.

— Я? — услышав вопрос, он поднял голову, как бы очнувшись. — Ни о чём.

Он слабо улыбнулся, как будто извиняясь или удивляясь тому, что кто-то, спрашивает его, о чём он думает.

— Как же так, — сказал один из нас, — ведь только что вы говорили о войне, о том, что случится, если мы заключим мир с немцами; вы продолжаете придерживаться своего мнения?

— По совести, не знаю, — ответил тот неуверенным голосом, — разве я говорил что-нибудь такое?

— Конечно; вы только что сказали, что каждый обязан об этом думать, что никто не имеет права забывать о войне, что каждый обязан иметь определённое мнение — «да» или «нет», за войну или против неё.

Он слушал, как будто не понимая, о чём говорит спрашивающий.

— Да? Как странно, я ничего об этом не помню.

— Но разве вам самому это не интересно?

— Нет, ничуть не интересно.

— И вы не думаете о том, какие последствия будет иметь происходящее, какими будут его результаты для России, для всей цивилизации?

Он с видимым сожалением покачал головой.

— Не понимаю, о чём вы говорите. Меня это совсем не интересует, я ничего об этом не знаю.

— Ну хорошо; а перед тем вы говорили о вашей семье. Не будет ли вам лучше, если они заинтересуются нашими идеями и присоединятся к работе?

— Да, пожалуй, — опять раздался неуверенный голос. — Но почему я должен об этом думать?

— Да ведь вы говорили, что вас пугает пропасть, как вы выразились, растущая между вами и ними.

Никакого ответа.

— Что вы думаете об этом теперь?

— Я ничего об этом не думаю.

— А если бы вас спросили, чего вам хочется, что бы вы сказали?

Опять удивлённый взгляд.

— Мне ничего не нужно.

— И всё-таки, чего бы вам хотелось?

На маленьком столике подле него стоял недопитый стакан чаю. Он долго смотрел на него, как будто что-то обдумывая, затем дважды посмотрел вокруг, снова взглянул на стакан и произнёс таким серьёзным тоном и с такой серьёзной интонацией, что мы все переглянулись:

— Думаю, мне хотелось бы, малинового варенья!

— Зачем вы его спрашиваете? — прозвучал из угла голос, который мы с трудом узнали. Это говорил второй «объект» опыта. — Разве вы не видите, что он спит?

— А вы? — спросил один из нас.

— Я, наоборот, пробудился.

— Почему же он заснул, тогда как вы пробудились?

— Не знаю.

На этом опыт закончился. На следующий день никто из них ничего не помнил. Гурджиев объяснил нам, что у первого всё, что составляло предмет его обычного разговора, тревог и волнений, заключалось в личности. И когда личность погрузилась в сон, ничего этого практически не осталось. В личности другого было много чрезмерной болтовни; однако за личностью стояла сущность, знавшая столько же, сколько и личность, и знавшая это лучше; и когда личность заснула, сущность заняла её место, на которое имела гораздо больше права.

— Заметьте, что против своего обыкновения он говорил очень немного, — сказал Гурджиев, — но он наблюдал за вами и за всем происходящим, и от него ничего не ускользнуло.

— Какая же ему от этого польза, если он ничего не помнит? — спросил кто-то из нас.

— Сущность помнит, — ответил Гурджиев, — забыла личность. И это было необходимо, иначе личность исказила бы всё и всё приписала бы себе.

— Но ведь это своего рода чёрная магия, — сказал кто-то.

— Хуже, — возразил Гурджиев. — Подождите, вы увидите вещи похуже.

Говоря о «типах», Гурджиев спросил:

— Замечали вы или нет, какую огромную роль играет «тип» во взаимоотношениях между мужчиной и женщиной?

— Я заметил, — отвечал я, — что в течение своей жизни каждый мужчина вступает в контакт с женщиной определённого типа, и каждая женщина вступает в контакт с мужчиной определённого типа, как если бы для каждого мужчины был заранее установлен особый тип женщины, а для каждой женщины — особый тип мужчины.

— В этом заключена значительная доля истины, — сказал Гурджиев. — Но в вашей формулировке слишком много общих слов. В действительности, вы видели не типы мужчин и женщин, а типы событий. То, о чём говорю я, касается подлинного типа, т.е. сущности. Если бы люди жили в сущности, один тип всегда находил бы другой, и никогда не происходило бы неправильного соединения типов. Но люди живут в личности. Личность имеет свои интересы и вкусы, неимеющие ничего общего с интересами и вкусами сущности. В нашем случае личность есть результат ошибочной работы центров. По этой причине личности не нравится как раз то, что нравится сущности, а нравится то, что не нравится сущности. Здесь-то и начинается борьба между личностью и сущностью; сущность знает, что она хочет, но не может этого выразить... Личность не желает и слышать об этом и не принимает в расчёт желания сущности. У неё свои собственные желания, и она действует по-своему.

Но её сила не идёт дальше данного момента. И по его прошествии двум сущностям так или иначе приходится жить вместе, а они ненавидят друг друга. Тут не поможет никакой образ действий, всегда берёт верх и решает тип, или сущность.

«В этом случае ничего не удаётся сделать при помощи разума или расчёта. Не поможет и так называемая любовь, потому что любить в подлинном смысле механический человек не может: в нём что-то любит или не любит.

«Вместе с тем, пол играет огромную роль в поддержании механичности жизни. Всё, что люди делают, связано с полом: политика, религия, искусство, театр, музыка — всё это пол. Вы думаете, люди ходят в театр или в церковь посмотреть новую пьесу или помолиться? Это лишь видимость. Главная вещь в театре и в церкви — там соберётся много женщин и много мужчин. Вот в чём центр тяжести всех собраний. Как по-вашему, что приводит людей в кафе, рестораны, на различные празднования? Только одно — пол. Это главная движущая сила всей механичности. От неё зависит весь сон, весь гипноз.